Неточные совпадения
На шестой день были назначены губернские выборы.
Залы большие и малые были полны дворян
в разных мундирах. Многие приехали только к этому дню. Давно не видавшиеся знакомые, кто
из Крыма, кто
из Петербурга, кто из-за границы, встречались
в залах. У губернского стола, под портретом Государя, шли прения.
Еще Бетси не успела выйти
из залы, как Степан Аркадьич, только что приехавший от Елисеева, где были получены свежие устрицы, встретил ее
в дверях.
Но пред началом мазурки, когда уже стали расставлять стулья и некоторые пары двинулись
из маленьких
в большую
залу, на Кити нашла минута отчаяния и ужаса.
Неведовскому переложили, как и было рассчитано, и он был губернским предводителем. Многие были веселы, многие были довольны, счастливы, многие
в восторге, многие недовольны и несчастливы. Губернский предводитель был
в отчаянии, которого он не мог скрыть. Когда Неведовский пошел
из залы, толпа окружила его и восторженно следовала за ним, так же как она следовала
в первый день за губернатором, открывшим выборы, и так же как она следовала за Снетковым, когда тот был выбран.
Из зал несся стоявший
в них, равномерный как
в улье, шорох движенья, и, пока они на площадке между деревьями оправляли перед зеркалом прически и платья,
из залы послышались осторожно-отчетливые звуки скрипок оркестра, начавшего первый вальс.
Окончив речь, губернатор пошел
из залы, и дворяне шумно и оживленно, некоторые даже восторженно, последовали за ним и окружили его
в то время, как он надевал шубу и дружески разговаривал с губернским предводителем. Левин, желая во всё вникнуть и ничего не пропустить, стоял тут же
в толпе и слышал, как губернатор сказал: «Пожалуйста, передайте Марье Ивановне, что жена очень сожалеет, что она едет
в приют». И вслед затем дворяне весело разобрали шубы, и все поехали
в Собор.
— Нет. Вы взгляните на него, — сказал старичок, указывая расшитою шляпой на остановившегося
в дверях
залы с одним
из влиятельных членов Государственного Совета Каренина
в придворном мундире с новою красною лентою через плечо. — Счастлив и доволен, как медный грош, — прибавил он, останавливаясь, чтобы пожать руку атлетически сложенному красавцу камергеру.
Но чай несут: девицы чинно
Едва за блюдечки взялись,
Вдруг из-за двери
в зале длинной
Фагот и флейта раздались.
Обрадован музыки громом,
Оставя чашку чаю с ромом,
Парис окружных городков,
Подходит к Ольге Петушков,
К Татьяне Ленский; Харликову,
Невесту переспелых лет,
Берет тамбовский мой поэт,
Умчал Буянов Пустякову,
И
в залу высыпали все,
И бал блестит во всей красе.
— Auf, Kinder, auf!.. s’ist Zeit. Die Mutter ist schon im Saal, [Вставать, дети, вставать!.. пора. Мать уже
в зале (нем.).] — крикнул он добрым немецким голосом, потом подошел ко мне, сел у ног и достал
из кармана табакерку. Я притворился, будто сплю. Карл Иваныч сначала понюхал, утер нос, щелкнул пальцами и тогда только принялся за меня. Он, посмеиваясь, начал щекотать мои пятки. — Nu, nun, Faulenzer! [Ну, ну, лентяй! (нем.).] — говорил он.
Сонечка занимала все мое внимание: я помню, что, когда Володя, Этьен и я разговаривали
в зале на таком месте, с которого видна была Сонечка и она могла видеть и слышать нас, я говорил с удовольствием; когда мне случалось сказать, по моим понятиям, смешное или молодецкое словцо, я произносил его громче и оглядывался на дверь
в гостиную; когда же мы перешли на другое место, с которого нас нельзя было ни слышать, ни видеть
из гостиной, я молчал и не находил больше никакого удовольствия
в разговоре.
Бывало, как досыта набегаешься внизу по
зале, на цыпочках прокрадешься наверх,
в классную, смотришь — Карл Иваныч сидит себе один на своем кресле и с спокойно-величавым выражением читает какую-нибудь
из своих любимых книг. Иногда я заставал его и
в такие минуты, когда он не читал: очки спускались ниже на большом орлином носу, голубые полузакрытые глаза смотрели с каким-то особенным выражением, а губы грустно улыбались.
В комнате тихо; только слышно его равномерное дыхание и бой часов с егерем.
После обеда я
в самом веселом расположении духа, припрыгивая, отправился
в залу, как вдруг из-за двери выскочила Наталья Савишна с скатертью
в руке, поймала меня и, несмотря на отчаянное сопротивление с моей стороны, начала тереть меня мокрым по лицу, приговаривая: «Не пачкай скатертей, не пачкай скатертей!» Меня так это обидело, что я разревелся от злости.
Аркадий оглянулся и увидал женщину высокого роста,
в черном платье, остановившуюся
в дверях
залы. Она поразила его достоинством своей осанки. Обнаженные ее руки красиво лежали вдоль стройного стана; красиво падали с блестящих волос на покатые плечи легкие ветки фуксий; спокойно и умно, именно спокойно, а не задумчиво, глядели светлые глаза из-под немного нависшего белого лба, и губы улыбались едва заметною улыбкою. Какою-то ласковой и мягкой силой веяло от ее лица.
Николай Петрович с сыном и с Базаровым отправились через темную и почти пустую
залу, из-за двери которой мелькнуло молодое женское лицо,
в гостиную, убранную уже
в новейшем вкусе.
Лектор взмахнул головой, многие
из публики тоже подняли головы вверх,
в зале раздалось шипение, точно лопнуло что-то, человек пять встали и пошли к двери.
Клим Самгин, бросив на стол деньги, поспешно вышел
из зала и через минуту, застегивая пальто, стоял у подъезда ресторана. Три офицера, все с праздничными лицами, шли
в ногу, один
из них задел Самгина и весело сказал...
Туробоева
в зале он не нашел, но ему показалось, что
в одной
из лож гримасничает характерное лицо Лютова.
Он тоже лег спать и во сне увидал себя сидящим на эстраде,
в темном и пустом
зале, но
из темной пустоты кто-то внушительно кричит ему...
Самгин решил зайти к Гогиным, там должны все знать. Там было тесно, как на вокзале пред отходом поезда, он с трудом протискался сквозь толпу барышень, студентов
из прихожей
в зал, и его тотчас ударил по ушам тяжелый, точно
в рупор кричавший голос...
В зале было человек сорок, но тусклые зеркала
в простенках размножали людей; казалось, что цыганки, маркизы, клоуны выскакивают, вывертываются
из темных стен и
в следующую минуту наполнят
зал так тесно, что танцевать будет нельзя.
Эту группу, вместе с гробом впереди ее, окружала цепь студентов и рабочих, державших друг друга за руки, у многих
в руках — револьверы. Одно
из крепких звеньев цепи — Дунаев, другое — рабочий Петр
Заломов, которого Самгин встречал и о котором говорили, что им была организована защита университета, осажденного полицией.
И вот он сидит
в углу дымного
зала за столиком, прикрытым тощей пальмой, сидит и наблюдает из-под широкого, веероподобного листа. Наблюдать — трудно, над столами колеблется пелена сизоватого дыма, и лица людей плохо различимы, они как бы плавают и тают
в дыме, все глаза обесцвечены, тусклы. Но хорошо слышен шум голосов, четко выделяются громкие, для всех произносимые фразы, и, слушая их, Самгин вспоминает страницы ужина у банкира, написанные Бальзаком
в его романе «Шагреневая кожа».
Тут Самгин услыхал, что шум рассеялся, разбежался по углам, уступив место одному мощному и грозному голосу. Углубляя тишину, точно выбросив людей
из зала, опустошив его, голос этот с поразительной отчетливостью произносил знакомые слова, угрожающе раскладывая их по знакомому мотиву. Голос звучал все более мощно, вызывая отрезвляющий холодок
в спине Самгина, и вдруг весь
зал точно обрушился, разломились стены, приподнялся пол и грянул единодушный, разрушающий крик...
Минутами Климу казалось, что он один
в зале, больше никого нет, может быть, и этой доброй ведьмы нет, а сквозь шумок за пределами
зала,
из прожитых веков, поистине чудесно долетает до него оживший голос героической древности.
— Ты вошла бы
в залу, и несколько чепцов пошевелилось бы от негодования; какой-нибудь один
из них пересел бы от тебя… а гордость бы у тебя была все та же, а ты бы сознавала ясно, что ты выше и лучше их.
Андрей часто, отрываясь от дел или
из светской толпы, с вечера, с бала ехал посидеть на широком диване Обломова и
в ленивой беседе отвести и успокоить встревоженную или усталую душу, и всегда испытывал то успокоительное чувство, какое испытывает человек, приходя
из великолепных
зал под собственный скромный кров или возвратясь от красот южной природы
в березовую рощу, где гулял еще ребенком.
Но гулять «с мсьё Обломовым», сидеть с ним
в углу большой
залы, на балконе… что ж
из этого? Ему за тридцать лет: не станет же он говорить ей пустяков, давать каких-нибудь книг… Да этого ничего никому и
в голову не приходило.
— Вот что, слышь, плетьми будут сечь…
В зале расселся, ждет вас, а барыня с Марфой Васильевной еще не воротились
из города…
Но Верочка обегала все углы и уже возвращалась сверху,
из внутренних комнат, которые,
в противоположность большим нижним
залам и гостиным, походили на кельи, отличались сжатостью, уютностью и смотрели окнами на все стороны.
Она сошла вниз, прошла все комнаты и взялась за ручку двери
из залы в переднюю. А с той стороны Тушин взялся за ту же ручку. Они отворили дверь, столкнулись и улыбнулись друг другу.
Яков был
в черном фраке и белом галстуке, а Егорка, Петрушка и новый, только что
из деревни взятый
в лакеи Степка, не умевший стоять прямо на ногах, одеты были
в старые, не по росту каждому, ливрейные фраки, от которых несло затхлостью кладовой. Ровно
в полдень
в зале и гостиной накурили шипучим куревом с запахом какого-то сладкого соуса.
— Я сначала попробовал полететь по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите
в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь замирает, глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста,
в меня целится
из ружья Марк…
В это время
из залы с шумом появилась Полина Карповна,
в кисейном платье, с широкими рукавами, так что ее полные, белые руки видны были почти до плеч. За ней шел кадет.
Он достал
из угла натянутый на рамку холст, который готовил давно для портрета Веры, взял краски, палитру. Молча пришел он
в залу, угрюмо, односложными словами, велел Василисе дать каких-нибудь занавесок, чтоб закрыть окна, и оставил только одно; мельком исподлобья взглянул раза два на Крицкую, поставил ей кресло и сел сам.
Когда мы вошли
в залу, мать сидела на своем обычном месте за работой, а сестра вышла поглядеть
из своей комнаты и остановилась
в дверях.
— Так уж я хочу-с, — отрезал Семен Сидорович и, взяв шляпу, не простившись ни с кем, пошел один
из залы. Ламберт бросил деньги слуге и торопливо выбежал вслед за ним, даже позабыв
в своем смущении обо мне. Мы с Тришатовым вышли после всех. Андреев как верста стоял у подъезда и ждал Тришатова.
Сам же я, своей волей, без особого приглашения, ни за что не хотел шагнуть
в залу,
из гордости;
из утонченной гордости, может быть, но так следовало.
После этого церемониймейстер пришел и объявил, что его величество сиогун прислал российскому полномочному подарки и просил принять их.
В знак того, что подарки принимаются с уважением, нужно было дотронуться до каждого
из них обеими руками. «Вот подарят редкостей! — думали все, — от самого сиогуна!» — «Что подарили?» — спрашивали мы шепотом у Посьета, который ходил
в залу за подарками. «Ваты», — говорит. «Как ваты?» — «Так, ваты шелковой да шелковой материи». — «Что ж, шелковая материя — это хорошо!»
Машины привезены
из Америки: мы видали на фабриках эти стальные станки, колеса; знаете, как они отделаны, выполированы, как красивы, — и тут тоже: взял бы да и поставил где-нибудь
в зале, как украшение.
Мы успокоились и спрятались под спасительную тень, пробежав двор, наполненный колясками и лошадьми, взошли на лестницу и очутились
в огромной столовой
зале,
из которой открытая со всех сторон галерея вела
в другие комнаты; далее следовали коридоры с нумерами.
На цыпочках благополучно выбрались мы
из залы, сошли с лестницы и
в дверях наткнулись на Абелло и Кармена.
Мы вошли
в большую
залу,
из которой пахнуло на нас прохладой.
Зала так просторна, что
в ней могли бы пообедать, без всякой тесноты, человек шестьдесят; но японцы для каждого
из нас поставили по особому столу.
По мере того как мы шли через ворота, двором и по лестнице,
из дома все сильнее и чаще раздавался стук как будто множества молотков. Мы прошли несколько сеней, заваленных кипами табаку, пустыми ящиками, обрезками табачных листьев и т. п. Потом поднялись вверх и вошли
в длинную
залу с таким же жиденьким потолком, как везде, поддерживаемым рядом деревянных столбов.
В задней части
залы, на передних лавках, сидели четыре женщины,
в роде фабричных или горничных, и двое мужчин, тоже
из рабочих, очевидно подавленных величием убранства
залы и потому робко перешептывавшихся между собой.
В то время как он подходил к этой комнате, присяжные уж выходили
из нее, чтобы итти
в залу заседания. Купец был так же весел и так же закусил и выпил, как и вчера, и, как старого друга, встретил Нехлюдова. И Петр Герасимович не вызывал нынче
в Нехлюдове никакого неприятного чувства своей фамильярностью и хохотом.
Что-то было такое необыкновенное
в выражении лица и страшное и жалкое
в значении сказанных ею слов,
в этой улыбке и
в том быстром взгляде, которым она окинула при этом
залу, что председатель потупился, и
в зале на минуту установилась совершенная тишина. Тишина была прервана чьим-то смехом
из публики. Кто-то зашикал. Председатель поднял голову и продолжал вопросы...
В его воспоминании были: шествие арестантов, мертвецы, вагоны с решетками и запертые там женщины,
из которых одна мучается без помощи родами, а другая жалостно улыбается ему из-зa железной решетки.
В действительности же было перед ним совсем другое: уставленный бутылками, вазами, канделябрами и приборами стол, снующие около стола проворные лакеи.
В глубине
залы перед шкапом, за вазами с плодами и бутылками, буфетчик и спины подошедших к буфету отъезжающих.
Нехлюдов вырвал свою руку
из его и, никому не кланяясь и ничего не говоря, с мрачным видом прошел через гостиную,
залу и мимо выскочивших лакеев
в переднюю и на улицу.
В таком душевном настроении находился Нехлюдов, выйдя
из залы суда
в комнату присяжных. Он сидел у окна, слушая разговоры, шедшие вокруг него, и не переставая курил.